* * *
Песням не положено быть злыми.
Песней не положено плевать.
Песней можно только воспевать,
Не смущаясь мыслями чужими.
Что — не важно. Лишь бы было сладко.
Больно-сладко, сладко и светло,
Чтоб куда-то душу унесло
Из больного нашего порядка,
Чтобы стыла тихая слеза.
Участь же певца печальна, право —
Чёрных стёкол медные оправы,
Светлые гомеровы глаза.
Лишь он сам не ведает несчастья,
Но о том не стоит горевать.
Стоит лишь очки слепца назвать
«Бабочкой поэтиного счастья».
1978
Честолюбец
Из цикла «О волюнтаризме у собак»
Собачонкою в своре у Господа Бога
Завывает душа, горло жмёт поводок.
В нашей своре собак, ах, как много, как много,
Вездесущ наш хозяин по имени Бог.
Мы гуляем по миру, рвётся бешено свора.
Мы гуляем по миру, натянув поводки.
Как призывно несёт чем-то из-за забора,
Но Господь всемогущ — не ослабит руки.
Разных длин поводки, в каждой горсти по своре.
Одного не ослабить — сразу надобно всех.
Мудр Господь, он с земными, он с нами не спорит,
Только так, иногда, поднимает на смех.
И я, шавка, по росту, по званью из средних,
Об одном лишь мечтаю, как прошив облака,
От безумия задних, разбросавши передних,
Я рванусь, развевая кусок поводка.
Ничего нет прекрасней этой бешеной мысли,
И всегда, и везде я об этом мечтаю,
Когда после прогулки склоняюсь над миской
И от ласки хозяйской немею и таю.
Каждый день две прогулки, каждый день миска супа,
И воды тоже миска, требухи три куска.
Ночью спать, надо спать, полноценно и глупо,
И опять две прогулки, три куска и тоска.
Будет осень, зима, и опять всё растает.
Всё пройдёт, всё пройдёт, снова жаркое лето.
Снова Божию свору по миру мотает.
Я хочу. Я мечтаю. Дозволено это!
1979
Отрывок
…Я помню, вечер тенями махал,
Трепался сад, как сборище придурков,
А я сидел и душу вытряхал,
Как пепельницу, полную окурков,
Которая стояла у кровати,
В той комнате, где мы, ты помнишь? ждали
Два года, и прождали, кстати,
Так ничего и не…
Нe время для деталей.
И денно и нощно бессмысленно ждали.
В консервах будильников тикало время,
Как будто на стыках колёса стучали,
Как будто под ветром в окошко деревья,
Как будто птенец подавал сквозь скорлупку
Сигналы бессилья, тоски и тревоги,
Как будто зубами по ободу кубка,
Как будто по мрамору босые ноги.
Желтели листы фолиантов бессонных,
Глаза по утрам открываться устали,
Устали движеньем косилок газонных
Безбрежных страниц обрабатывать дали.
Я всё забывал, уходил. Месяцами
Не думал, не знал, не желал, появлялся
И вновь уходил, приходил и часами
Сидел под часами, и мир замыкался…
1979
Суета
Из цикла «Песни-басни»
Я помню, я мальчишкой был,
Мне было восемь лет,
В подъезде рядом с нами жил
Угрюмый старый дед.
Он мало ел, он мало спал,
Он всё сидел и повторял:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует!»
Смеялся я над ним тогда:
Попался ж мне сосед!
С ума сошёл? Наверно, да.
На старости-то лет.
Ведь надо ж память потерять —
Весь день сидеть и повторять:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует!»
Текли вдаль годы, как река.
Прошло немало лет.
Того соседа-старика
Давно на свете нет.
Я веселюсь, живу-пою,
Но точит голову мою:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует!»
Нашёл в своём саду я клад —
Сто золотых монет.
Я молод, счастлив и богат,
Я проживу сто лет.
Но ночью вдруг — печальный взгляд,
Я вижу, губы говорят:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует…»
Любовь узнал, мужчиной стал.
Ты глуп, старик-сосед,
Ты разве это испытал?
Мне кажется, что нет!
Но снова тихо, как во сне,
Старик на ухо шепчет мне:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует…»
…В подвальное моё окно
Тихонько брезжит свет.
Монеты кончились давно,
Давно любимой нет.
И в зеркале ужасный лик —
Там улыбается старик:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует…»
О, зеркало! Наверное,
Ты времени близнец.
С ума сошёл, наверно, я —
Запутался вконец.
Сегодня я себя поймал!
Я! Я сидел и повторял:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует!»
Старик, старик, ты жизнь мою…
Ты не уйдёшь, о, нет!
Сегодня я тебя убью,
Хоть ты и мой портрет.
Но если зеркало разбить,
В другом ты завтра будешь жить.
Всё суета, всё суета, всё суета сует!
Я знаю способ — крюк, верёвка,
Стул, или лучше табурет…
Как управляешься ты ловко…
Что ж, повторяй, коль ты портрет!
Сильней ногою вбок табу…
Хрипит старик — глаза на лбу:
«Всё суета, всё суета, всё суета сует!»
Мораль из басни чтоб извлечь,
Не надо слушать вновь её:
Мой друг, не увлекайся впредь
Чужою философией —
Хоть в гроб загнала фраза та,
Он в ней не понял ни черта!
Всё суета, всё суета…
1977
Город
Из цикла «Песни-басни»
Пусть течёт моя река
Широко и скоро,
На крутые берега
Я поставлю город.
Я построю сто домов
Стройных, не горбатых,
Проложу я сто дорог —
Все ведут куда-то.
Всех дорог конец лежит,
Где под облаками
Сад наш белый шевелит
Ветками-руками.
Там с тобой мы будем спать
В креслах под навесом
И во сне друг друга звать
Принцем и принцессой.
…А когда порой ночной
Станет слишком грустно,
Я разрушу город свой
Из любви к искусству.
И скажу, вернувшись, я:
«Вот, вернулся скоро.
Славься, милая моя, —
Я разрушил город!
Все, кто жил в нём, счастливы.
Участи нет краше!»
Ты ответишь: «Таковы
Все победы наши…»
1979
Сонет
Бог мой, любовь — игрушка для детей!
Скажи, кто может с ними состязаться
В умении так просто наслаждаться
Игрою рук.
Бесхитростных затей
Так лёгок хоровод неутомимый.
И, странно, неужели это я, а это ты?
А здесь мы вместе, и ещё мосты
Не наведённые — не сжёг неутолимый
Огонь.
И трогают стекло
Ещё толпой угрюмой ели,
Кровать, скрипя, выводит трели,
И нам всё это не смешно.
За всё, что памятью означено,
Два года было мной уплачено.
1978–79
Письмо к Татьяне, родившейся в Татьянин день и вышедшей замуж 9 мая
…Как раз в тот день я пил вино
В халате пёстром на диване.
Весь мир, и в том числе окно
Я наблюдал как бы в тумане,
И слава богу — всё равно
Моего, твоего и никого
Не стоило оно вниманий.
Жаль не хватило пьяных сил
Вообще задёрнуть этот ясный,
Бездарный день.
Я чуть прикрыл
Глаза
и мир прекрасный
Обрёл. Я речь произносил
Ещё тогда, но позабыл
И вспоминал потом напрасно.
Я был великолепно пьян,
Погода чудная стояла.
Вино, окно, халат, диван —
Чуть-чуть гарема не хватало.
Тогда я сочинил роман,
Роман в стихах — сплошной обман,
Но от него осталось мало.
Там было кислое вино,
И я в весёлом сумасшествии
Глядел в раскрытое окно:
«Татьянин день — снегосошествие», —
Мираж из стереокино.
И мокло там письмо одно,
Не просыхало всё оно
В болоте дел и происшествий.
Нам приходящие во сне
Стихи всегда милей и проще,
Чем наяву. Лишь там оне
И к месту. Так святые мощи
Вне сказки о Христе и вне
Оправ, доступные вполне,
Есть просто редкостные кости.
О чём же я?
Ах, да, я спал.
Плыл мой диван, волна качала…
Так было, было!
Я взлетал!..
В блестящем венчике из гало
Шёл самолётик, весь дрожа
От высоты и напряженья,
Не оставалось ни шиша
Ни вдохновенья, ни сомненья.
От милой жизни перекур —
В проклятый город Петербург.
Где италийские колонны —
Зимой жестокой погребённый
Дар южной, солнечной земли —
Могильный цвет приобрели,
Где ветер — не поднять лица,
И сырость, сырость без конца.
Но только он в удел не нам дан,
Не нами проклят и оправдан.
Не нами названо и начато,
Нам это — тенью в облаках.
Что не оплачено, то на черта?
Скорей топите в кабаках.
Оно от этого роднее,
И словно бы уже своё.
Вино имеет свойство клея,
И тем приятнее житьё.
Нам горы мусора — спасенье
От пониманья и тоски.
Вот только тяжело с похмелья —
Уж слишком ясные мозги.
И тонет, тонет серый город…
Налипли улицы, мосты,
Вокзалы, фонари, моторы
И транспарантов лоскуты.
А время, время словно на спор
То пастор нам, то пивовар.
И остаётся только насморк
Да папиросный перегар,
Да строчки эти — весь в заботе,
Чтоб не развеяться, как дым,
Пишу ночами на работе,
На службе сторожем ночным.
…К чему же я?
Ах, да, к тому же.
Там песенка одна была.
Пел я. Я был чуть-чуть простужен,
Зато гитара не врала:
Рассыпается роман,
Переплёт дешёвенький.
Не обман, не ураган —
Пальцами зацапали.
По кусочкам, по листкам
Ветер носит по небу,
Где просторно облакам,
Где ночные запахи.
…Ах, роман бульварненький,
Переплёт дешёвенький,
Пересказ вульгарненький,
Всё, что было, всё прошло.
Думал, сяду, закурю —
Станет словно новенький,
Всё подклею, соберу —
Выйдет хорошо…
Ох, весёлые дела —
Две собаки, один я
В старом домике моем
Трио песенки поём.
Тра-ля-ля — авва-ва —
С нами радио-Москва,
С нами ветер в тёмных щелях
И вороны на деревьях.
Что-то грохнуло по крыше,
Каб не лень бы, я бы вышел.
На календаре цвело:
Май, девятое число.
Никого не задавило,
Ничего не придавило,
Не тяжёлое и было.
Так, немножко защемило…
P.S. Да, вот ещё! Ты не ищи ответа,
Как же теперь рассматривать всё это.
Пришёл однажды утром, накурил
И свежих глупостей наговорил.
Теперь здесь лето. Пропылённый
Июльский воздух тёпл, как каша.
Курильщики выходят на балконы,
И слышен их однообразный кашель.
1980
* * *
Ранние сумерки,
Старые дворники,
Шурики-дурики,
Чёрные ёрники
Мёртвого жмурика
Ночью из морга
Спёрли.
Дурика-жмурика
Ночью по городу
Пёрли.
В тёмной квартире
Свет погасили,
Заперли двери,
Ужин накрыли.
Выпив по первой,
Второй закусили,
Жмурика выпить
С собой пригласили.
Штору задёрнули
Чёрную, чёрную,
Налили жмурику
В глотку покорную.
Тёмною ночью
На среду со вторника
В дохлую глотку
Налили водку.
Ночью на среду
Козырь со вторника
Крести,
Ёрник за жмурика,
Жмурик за ёрника,
Вместе,
Горькую пили
Под выкрики вздорные
Ёрники, жмурик
И чёртики чёрные.
Если полночное
Время подходит,
Странные вещи
Тогда происходят.
Мимо развалин
И новостроек,
Мимо заборов,
Собак и помоек,
Мимо столбов
И канав тоже мимо
Тёмною улицей
Неутомимо,
Корча лицо от
Печёночных колик,
Шёл дядя Миша —
Сосед-алкоголик.
Друг-алкоголик,
Сосед дядя Миша,
Так он рассказывал,
Так я услышал.
Если полночное
Время подходит,
Странные вещи
Тогда происходят.
Падает жмурик
Вдруг на колени
С воплем:
«Я вам не жмурик,
Я шизофреник!
Опля!..
Труп между нами,
Глядите на знаки!»
И с криком: «Держи..!» —
Растворился во мраке.
Грохнули башенные
И настенные,
Ручные, карманные
Незабвенные,
Били в ворота
Нового дня.
Полночь, двенадцать.
Вносили огня.
Свечку держали
Два пьяных ханурика,
Каждому ёрнику
Вышло по жмурику.
Чёрные губы
Шепнули: «Занятно…»
Долго считали
Туда и обратно,
Раз на четыр-
надцатый, вероятно,
Лишний нашёлся,
Какой — непонятно.
В залу гостиную
Из темноты
Важно и чинно
Входили вальты.
Кануло время,
Свеча догорела,
В тёмные щели
Небо смотрело.
Спал дядя Миша
В неге и влаге,
Утро взвивало
Белые флаги.
Рвань-телогрейка
В траве отсырела.
Спал дядя Миша —
Небо смотрело…
Друг-алкоголик,
Сосед дядя Миша
Спал в палисаднике,
Спал и не слышал,
Как пробежали
Два пьяных ханурика
С криками: «Умерли!
Ёрники умерли!..»
Дворники видели,
Как подвывая,
В потной ладошке
Рубль сжимая,
Шёл дядя Миша,
Мокрый от слёз,
И говорил слово-ёрс.
P.S. Съезжалися к моргу трамваи…
1980–81
Монолог Мальчика-Времени
(башня из мусора)
Я видел людей.
Много.
Разных.
Говорил — слышал эхо.
Своё,
чужое.
Продирался сквозь дебри, для других непролазные.
Впереди светило что-то большое.
Я видел людей —
они жили временно.
Знали, не знали — всё не без фальши.
Я проходил, головой беременный,
Думал: что дальше?
Ещё дальше?
Наденьке-надежде внимал по-сыновьи —
«Будет, нельзя ж так…» — всё унимала,
А утром кусок потолка в изголовье
На миллиметр ниже.
Много?
Мало?
Я видел людей — они жили, как будто
Бы им ничего никогда не сказали.
Я выяснял, они помнили смутно,
Помнили смутно — ушами, глазами.
Окно распахните — взглянуть не хотите ли? —
На лавочках, как вороньё на погосте…
Я понял потом — я искал Учителя,
Но я не нашёл ни тогда и ни после.
А сколько раз я, уставший
В мелькании лиц, в суматохе и сумасшествии,
Кричал:
— Мой Господь!.. —
ибо нет фразы, ставшей
Ближе к нему со времён пришествия.
Кричал я:
— Зачем людям ты, Боже?
Зачем их глаза не ослепнут от неба?
Ведь много уже, и, говорят, ещё больше
Будет телевизоров, водки и хлеба!
И слышал в ответ:
— Тебе было их жаль.
Все жертвы твои тебе были красивы.
Ты правду искал, а надо было бежать,
Пока была хоть крошка, хоть капелька силы!..
И он лёг там, где, когда его увидел я,
То понял, что бегу, и вернуться нет возможности.
Но это всё потом, а пока для Провиденья
Умновато было сказано — ложные сложности.
Так его не стало, а я был не готов
К исчезновению солнышка прошлого моего дня.
Я подумал, что я поражён слепотой,
Я поверил, что это для одного меня.
А самое смешное, что люди остались.
Слепец увлекал их дешёвым предвиденьем,
По памяти солнца давал описание
И спрашивал:
— Видели?
— Нет, не видели…
И тогда я совсем обжился в этом мире,
Ветер мне принёс воспоминания и радость,
Слова мои стали проще, жесты шире,
Я думал: это возраст — всё как надо…
Но иногда ожидание становилось невыносимым,
Как птицы одинокие над крышами города,
Когда дым папиросный по окнам зимним
Медленно падал, как занавес порванный…
А тем временем людей галактики
Разлетались всё дальше в пустоте неба.
И я вдруг подумал, что нет гарантии,
Что и я не разлечусь, как будто и не был.
И этой извечности мёртвая петля
Стеганула по коже мурашками ужаса,
Ведь всем известно: провалится земля,
Если бояться, что небо обрушится.
Так впервые под моими ногами
Хрустнул лёд, считавшийся твердью незыблемой,
И ступни мои обожгла ледяная
Пустота, едва не ставшая гибельной.
И я бежал, оставляя позади
Черноту, расходившуюся косым разломом,
А ведь бег по воде полёту сродни —
Всякий сон управляется этим законом.
Сколько раз потом я попадал в места,
Навсегда для меня пропитанные тем ознобом,
Но, клянусь, я не поступился ни сейчас, ни тогда
Ничем из собранного, даже самым неудобным.
Так я оказался там, где мёртвыми телами
Была выстлана бездна, дышавшая мне в спину,
Где, божьих сердец выковыряв камень,
Мяли их мясо, обращённое в глину,
И лепили новых, исполнены благодати,
Вдували в них жизнь, превращаясь в прах,
Чужими костями мостили гати
Люди с идолами на жёстких плечах.
Другие, прячась за мусорными холмами,
Работали медленно и неутомимо:
Строили храмы, и жгли фимиамы,
И в рай уходили мостами из дыма.
Их тихо ловили, вязали цепями,
Когда стены были ещё не готовы,
Колодку общего дела напялив,
Гнали куда-то в пространства ледовые.
Они возвращались по вечным кругам
И, дома в живых не найдя никого,
— Потомки! — кричали. — Завидуйте нам!
И думали: — Лучше, чем ничего…
Так происходила непрерывная работа,
И круги-колёсики этих судеб
Почти незаметно двигали что-то,
Что историей названо будет
или не будет.
Но счастья не было на их лицах.
И везде я встречал гонимых обидою.
Лишь женщины его вязали на спицах,
Но женщинам здесь никто не завидовал.
Их счастье было проще простого,
Их счастьем грелись в зимние кошмарики
С весенним ветром лететь готовые
На собственной голове, как на воздушном шарике.
И это были самые лучшие —
Во всяком случае, их больше любили.
Другие беспомощно тихо канючили,
Их чувства манили гурманов обилие.
Дурацкое племя зевак, болтунов
С зубами, гнилыми от яда и сладостей,
Следило с высот своих вечных умов
За вечным вращением боли и радости
И мутными потоками сбегало вниз
На чёрную тоску и голубую надежду.
(А дальтоники слева преподнесли сюрприз —
Есть только красный, и все вы невежды.)
Но только они, уходя далеко
И ступая по тонкому льду, как посуху,
Замечали иногда, что уж слишком глубоко,
Словно входят в землю их истёршиеся посохи.
Отдышавшись от бега, умно и красиво
Все пытались потом описать происшедшее.
Этим людям я говорю спасибо.
Благодаря им я не счёл себя сумасшедшим.
Так, не вытерев ног при входе,
Я пуп нашёл у земного глобусика —
Дворец Господень и Гроб Господень
Между двух бездн, как меж ладошек фокусника.
Мой маленький,
мой бесполезный бог,
Быть может потому, что я в тебя не верю,
Перед твоей могилой, одинок,
Я, словно перед запертою дверью,
Не в силах преступить порог.
Куда?
Куда ещё бежать,
Петляя у судьбы на мушке?
Желавший солнце удержать
Хватал блестящие игрушки.
Нелёгкий груз их вынуждал
Любить, когда немножко больно —
Сентиментальностью страдал,
Как свойство жизни подневольной,
И по ночам дрожащими руками,
Чувствуя себя, как будто у порога,
Гладил за пазухой шершавый камень —
Сердце своего трусливого бога.
Такой отстранённости длинные года
Не могли закончиться ничем хорошим,
Но ведь должен же кто-то смеяться, когда
Фокусник-время грохнет в ладоши!
Ведь должен же кто-то уже сейчас
Оплакать все эти бесценные жизни,
Поставив на одну доску вас
С неудачником, тонущим в вашей укоризне!
И вот сегодня, дойдя до сих пор,
Я бросил здесь весь свой хлам вчерашний
И, камень безликий обточив в топор,
Построил эту маленькую башню.
1978–82
Госпиталь
Каждое утро: «Дон… дон…» —
Шваброй о ноги кроватей железных —
День убивает последний сон,
Тёплые души выводит из бездны.
Он не приносит нам ничего.
(Запах карболки, два кубика боли…)
В окна открытые солнце его
Золота сыплет казённую долю.
Это светило нас предаёт
И, нагулявшись по меди и коже,
Водку с майором в гостинице пьёт —
Вместе темнеют их красные рожи.
И целый день, целый день, целый день
Дробью по серому противню плаца
Мальчики лупят шагов дребедень
И музыканты трубой матерятся.
А я ведь совсем не за вас, пацаны.
Я ведь шпион, и в секретнейших целях
К вам я заброшен из дальней страны —
Той, что вас ночью закрутит в постелях.
Я не за вас, потому что — не блядь.
Не за что нынче, но лет через десять
Я попрошу меня не расстрелять,
А, как лазутчика, тихо повесить!
Вы никогда не простите меня,
Я наплюю, а господь нас рассудит.
Он разберёт, но до этого дня,
Милые дети, вас тоже не будет.
Вечен ли этот бессмысленный день?
Дай бог, чтоб вечен, когда вам по нраву.
Мне же и самая слабая тень
Снов принесёт голубую отраву…
Ночью нас выключит смертная кома,
Тень моя в сад потечёт налегке,
И тополь грянет: «Ecce homo…» —
На родимом мёртвом языке!
1982
Перебирая старые бумаги
Отпусти меня ночь,
Отпусти меня день,
Отпусти меня свет и тень.
Если долго идти
Не к чему-то, а прочь,
Пропадают пути.
И теряешься сам,
И не виден друзьям,
И сгущается мгла.
Только в детских бумаж-
ках, такие дела,
Твоя детская блажь.
«Отпусти меня ночь,
Отпусти меня день…» —
Я хотел быть чист.
Словно дьявол, за соб-
ственным стал плечом
И гляжу на лист.
Словно ангел над соб-
ственной головой,
И оба с нежностью.
Пахнут дверь в подвал
И окно в зенит
Неизбежностью.
Словно май с ноябрём
Собрались вдвоём
И наскучили,
Сутки моих лет
Слились в ровный цвет
Моря с тучами.
Я ль не видел всё,
Я ль не чуял всё,
Что к чему идёт…
Отпусти меня ночь,
Отпусти меня день —
Старый поворот.
1985
* * *
Когда ж ты ошибся, Владимир Ульянов,
В правописанье ли, в ранней кончине ли,
В том ли, что в богом покинутых странах
Люди домашних пророков повывели,
В том ли, что в эту игру вселюдскую
В мире, на карты войною размолотом,
Рано ты хлопнул на стол козырную,
Заокеанским побитую золотом?
А нелюбимый тобой Маяковский
Псом, охранявшим хозяйский рукав,
«Клятвой железною» к стенам кремлёвским,
Умер, прикованный, губ не разжав.
Да, есть такая «железная клятва» —
После принятия не выступать.
Сколько ж ещё лет такого театра?
Сто, пятьдесят или семьдесят пять?
Сколько ж народов, построив рядами,
Нужно ещё пропустить не ропща
Мимо своих бонапартов с усами
И пальцем, заложенным за борт френча?
Тот, верно, выпил немало портвейна,
Кто это социализмом назвал.
Как же нам тут не припомнить Бронштейна —
Он френч носил и про то понимал.
А если серьёзно, Владимир Ульянов,
То здесь говорят, что, вернувшись на свет,
Ты б протрезвил поголовно всех пьяных,
Каждой семье увеличил бюджет,
Ты посадил бы почти поголовно
Среднее наше гнилое звено,
Верхнее бы и само полюбовно
Вдруг на заслуженный отдых ушло,
Ты бы вернул в наши лозунги правду,
Речи бумажные слил в унитаз,
Ввёл бы в законы такую поправку,
Чтобы работали не через раз,
В жизнь дал живому прямую дорогу,
В каждом болоте бы вымостил гать
И, может быть, разрешил понемногу
На перекрёстках всё это ругать.
Десять законов бы ты, в довершенье,
Разом закрыл, а один породил
И в результате за эти свершенья
Сам бы ничем себя не наградил.
Что, продолжать? Или, может, довольно?
Или сказать: «Не напрасны мечты»?
Подло смеяться, когда людям больно.
Даже когда эти люди просты.
Так отвечай же, Владимир Ульянов,
Сядем — не сядем, а поговорим,
Если в сердцах твоей родины пьяной
Жив не один лишь пустой псевдоним.
февраль 1985
* * *
Ах, как удобно жить с ножом в спине,
Когда весь день не в мельтешенье глупом
Проходит, а в осмысленной борьбе
За то, чтоб завтра не проснуться трупом.
Ни кашлянуть, ни плечи опустить,
Ни засмеяться и ни обернуться,
Чтоб сердцу с лезвия не соскочить,
Чтоб лёгким кровью вдруг не захлебнуться.
Вкусив такой судьбы, осознаёшь
Необходимость нравственности в жизни.
Блажен, кого воспитывает нож,
Им будет лучше всех при коммунизме.
С их пониманьем мировых проблем,
С их жаждою покоя и порядка
Всем прочим спорить — значит спорить с тем,
Что из спины выходит рукоятка.
Завидую их счастливой судьбе,
Свободе от сомнения и вздора,
Тому, что, кажется, в любой стране
Они, пусть не надежда, но опора.
И можно, между прочим, взять патент
На способ предсказанья конъюнктуры:
Их поведенье, даже их процент
Диктуют им законы их натуры.
Их доброта способна вызвать дрожь:
Она безмерна! Рассудите сами —
Жить так и не желать увидеть нож
В любой чужой спине перед глазами!
А отвечать: «Вы, милый, на коне.
Ну, что ж, скачите и любите волю.
О вашем месте, сроке и цене
Вам утро скажет ножевою болью!»
1985
* * *
На мои похороны
Не слетятся вороны,
Ведь на Жареном бугре
Ни кустов нет, ни дерев,
А только глиняные склоны
Да экскаватор 
(нота ре).
На мои похорона
Не придёт моя жена,
А только выпишет ей мент
Да с печатью документ,
Что свободная она
На сегодняшний момент.
На могилку на мою
Слёзок детки не прольют,
А скажут: «Папка был дурак
Да и помер кое-как,
Хорошо ему в раю,
Вот и мы пойдём в кабак!»
На мою могилочку
Не принесут бутылочку,
Не придут мои друзья:
Им давно уже нельзя,
А не напившись как свинья,
Я им не компания.
Ох, как на Жареном бугре
Ни кустов нет, ни дерев,
Ни кустов нет, ни дерев,
А только глина, да посев,
Да экскаватор (нота ре).
1985
* * *
Мой бог — любовь!
Она, в руках детей, —
Подарок новогодний, не оплаченный
Ничем.
Разбитый, и оплаканный,
И проклятый в нездешности своей,
Хрустальный шар любви уходит в сны,
В тяжёлые, зовущие виденья,
Они — пока лишь сон, лишь привиденье,
Они — галлюцинация весны.
Убьёт их лето, дав им плоть и кровь,
И к осени покажется так явно,
Что всё и вся, а сам ты и подавно
Из вещества по имени Любовь.
Придёт зима, и удивишься — ах…
Всё тот же шар сияет в небесах!
1986
Hа смерть Н. Е-ой
Скоро солнце сожжёт этот снег,
В город выпустит женские волосы,
Мат невинный и девичий смех
И на джинсиках звёзды и полосы.
Скоро почки нальются листвой,
Небо выгнется с хрустом и грохотом,
И бараков бетонных конвой
Разразится капелевым хохотом.
Скоро вскроет весна жилы рек,
Стаи птиц возвратятся на родину,
На асфальт, тёплый, как человек,
Тёплый дождь брызнет россыпью родинок.
Ах, нам долгая жизнь суждена,
Вкус вина и роман с целым миром,
А кому-то зима, не весна,
Закидоны и водка с Шекспиром.
Будут утром звонки и гудки,
Будет в Липках сирень и черёмуха,
А кому-то лишь мрак сквозь зрачки,
А в кого-то судьба бьёт без промаха.
Что ж поделать, коль это в крови:
Смуглость кожи и близость истерики,
И не влить ни тепла, ни любви,
И до сна дальше, чем до Америки.
Смерти нет. Есть зима и Шекспир.
«Present» в «Past» — весь приём немудрящий.
Может им открывается мир —
Из тоски несгораемый ящик?
1986
* * *
Я в январское варево,
В фортепианный февраль,
В марта мокрость и маркость,
В капризы апреля,
В мягкость мая,
В июньскую юную синь,
В блуд июля
И августа кудри густые,
В сентября серебро
И орган октября,
В бред ноябрьский набрякший,
В дремоту декабрьскую
Год за годом глядел
Голубыми глазами.
1986
* * *
Я пью давно до донышка, Саратов!
Что мне приметы ваших январей?
Пусть каждый камень — миллион каратов,
Да все весы недвижней якорей.
На Ленинской — московское барокко,
На без названья — петроградский двор,
А для налюбовавшихся до срока —
Пустое место — Жареный бугор.
Я выйду в город. Памяти провалы
Позволят мне наудивляться всласть:
Откуда здесь дома? Куда прогалы?
Какое время на земле? И власть?
Вас много больше, чем меня, Саратов.
У вас январь. Ну что ж, пусть будет так.
И шар Луны над колокольней матов,
И чей-то крик: «Простудишься, дурак!»
А я от января не заболею.
А я болею от других вещей:
От паперти, от тополей аллеи
И на ветвях зимующих грачей.
До донышка, до донышка, Саратов!
Я здесь гулял когда-то не один,
И точно так же этот шар был матов,
Да я не замечал под ним картин.
Забудьте вы, как я забыл. На свете
Есть много лиц, домов и фонарей.
…Зачем на веках эти камни, ветер?
Мои весы недвижней якорей!
1987